Роман «Мать»
Часть 2. Глава XXIX (отрывок)
…
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека – один раз в поле, за городом после побега Рыбина, другой – в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Её знали, за нею следили – это было ясно.
"Попалась?" - спросила она себя. А в следующий миг ответила, вздрагивая: "Может быть, еще нет…" И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала: "Попалась!"
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами вспыхивали и гасли в её мозгу.
"Оставить чемодан, - уйти?"
Но более ярко мелькнула другая искра: "Сыновнее слово бросить? В такие руки…" Она прижала к себе чемодан. "А - с ним уйти?.. Бежать…"
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в неё. Они её жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя её прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с её сердцем. Она чувствовала, что её настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает её, погружая в мертвый страх; на висках у неё сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы встряхнуло её всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки, повелительно сказав себе:
"Стыдись!"
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив: "Не позорь сына-то! Никто не боится".
Глаза её встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили всё в ней. Сердце забилось спокойнее.
"Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на неё глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошёл к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо её. Она подвинулась в глубь скамьи.
"Только бы не били…"
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
- Что глядишь?
- Ничего.
- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
Ей показалось, что его слова ударили её по лицу, раз и два; злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….
- Я? Я не воровка, врёшь! - крикнула она всею грудью, и всё перед нею закружилось в вихре её возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся.
- Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала восклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
- Что такое?
- Вот, сыщик…
- Что это?
- Украла, говорит…
- Почтенная такая, - ай-ай-ай!
- Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на неё со всех сторон.
- Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, он сказал речь - вот она! Я везу её людям, чтобы они читали, думали о правде…
Кто-то осторожно потянул бумаги из её рук, она взмахнула ими в воздухе и бросила в толпу.
- За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, - это снова крепко поставило её на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и чувствуя, как в ней растёт разбуженная гордость, разгорается подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
- За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам её - вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта… никто не может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно окружая женщину кольцом живого тела.
- Бедность, голод и болезни - вот что даёт людям их работа. Все против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днём в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, как собак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в страхе - мы всего боимся! Ночь - наша жизнь, тёмная ночь!
- Так! - глухо раздалось в ответ.
- Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась отдать последние пачки, но когда рука её опустилась в чемодан, там она встретила чью-то чужую руку.
- Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
- Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщённые жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнём слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своём лице теплое дыхание.
- Уходи, старуха!
- Сейчас возьмут!..
- Ах, дерзкая!
- Прочь! Разойдись! - всё ближе раздавались крики жандармов.
Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять её, поверить ей, и она хотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает, рвётся.
- Слово сына моего - чистое слово рабочего человека, неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо её с восторгом и со страхом.
Её толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Всё почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса:
- Собирай, народ, силы свои во единую силу!
…
1908-1909