Тихий Дон
Книга 4. Часть 8 (отрывок)
<…>
Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Сознание к ней так и не вернулось. Он молча поцеловал её в холодные и солёные от крови губы, бережно опустил на траву, встал. Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же испуганно вскочил на ноги. И ещё раз упал, больно ударившись обнажённой головой о камень. Потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Земля была влажная и податливая. Он очень спешил, но удушье давило ему горло, и, чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку. Предутренняя свежесть холодила его влажную от пота грудь, и ему стало не так трудно работать. Землю он выгребал руками и шапкой, не отдыхая ни минуты, но пока вырыл могилу глубиной в пояс – ушло много времени.
Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете… Он попрощался с нею, твёрдо веря в то, что расстаются они ненадолго…
Теперь ему незачем было торопиться. Всё было кончено.
Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца…
Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что было дорого его сердцу. Всё отняла у него, всё порушила безжалостная степь. Остались только дети. Но сам он всё ещё судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других…
Похоронив Аксинью, трое суток бесцельно скитался он по степи, но ни домой, ни в Вёшенскую не поехал с повинной. На четвертые сутки, бросив лошадей в одном из хуторов Усть-Хопёрской станицы, он переправился через Дон, пешком ушёл в Слащевскую дубраву, на опушке которой впервые была разбита банда Фомина. Ещё тогда, в апреле, он слышал о том, что в дубраве оседло живут дезертиры. К ним и шёл Григорий, не желая возвращаться к Фомину.
Несколько дней бродил он по огромному лесу. Его мучил голод, но пойти куда-либо к жилью он не решался. Он утратил со смертью Аксиньи и разум, и былую смелость. На исходе пятого дня Григория нашли дезертиры и привели к себе в землянку, опознали и приняли без особых пререканий.
<***>
Потеряв счёт дням, Григорий прожил в лесу до октября, а потом затосковал по дому и детям. Днём он молчал, а ночью часто просыпался в слезах – ему снились близкие, которых уже не было в живых. Пожив в лесу ещё неделю, Григорий стал собираться домой. Казаки его останавливали, говорили, что к 1 мая выйдет им амнистия, но он не захотел ждать. На следующий день Григорий подошёл к Дону, утопил оружие в проруби и по льду перешёл через реку. Ещё издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему. Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки тянутся вниз, под гору. Григорий подошёл к спуску, – задыхаясь, хрипло окликнул сына:
– Мишенька!.. Сынок!..
Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца…
Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, – сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые, холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:
– Сынок… Сынок…
Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступлённо горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:
– Как же вы тут? Тётка, Полюшка – живые-здоровые?
По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:
– Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью… От глотошной. А дядя Михаил на службе…
Что ж, вот и сбылось то немногое, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.
1937-1940 гг.