Повесть «Оттепель» (отрывок)
<…> Мать Дмитрия Сергеевича рано овдовела и сама вырастила сына. Когда Мите было шестнадцать лет, а ей тридцать восемь, она вторично вышла замуж за сорокалетнего профессора-агронома Леонида Борисовича Вырубина. Мальчик встретил отчима недоверчиво; подружиться они не успели – год спустя Вырубина арестовали. Коротеев редко вспоминал отчима и никогда не спрашивал о нём мать. Два года назад, когда он ездил к матери в Ульяновск, она рассказала, что дело Леонида Борисовича пересматривается, выяснилось, что его оклеветали. А полгода назад мать заболела воспалением лёгких и умерла. Коротеев ездил её хоронить и, вернувшись из Ульяновска, сказал Лене: «Мама как раз накануне болезни узнала, что Леонид Борисович реабилитирован. Соседка рассказала, что она достала из сундука маленькое фото, всю ночь просидела, плакала... Лена, если ты не возражаешь, я напишу Леониду Борисовичу, чтобы он приехал к нам, – ведь у него никого больше нет»... Лена воскликнула: «Сейчас же напиши! Почему ты меня спрашиваешь?.. Страшно, что твоя мать не дожила...» Помолчав немного, она вслух подумала: «Семнадцать лет!.. Не могу даже себе представить...».
Лене казалось, что приедет старик, раздавленный судьбой, может быть, озлобленный. Захочет ли он с ними разговаривать? Она хорошо помнит, как открыла дверь, и высокий человек, с чемоданом в одной руке, с пакетом в другой, спросил: «А Дмитрий Сергеевич дома?..» У него было красное, обветренное лицо, на котором выделялись лохматые белые брови. Особенно поразил Лену голос – звонкий, молодой. Когда она взяла пакет, он вскрикнул: – Осторожно, Елена Борисовна, это я черенки привёз! Хочу здесь освоить. Мушмула, шелковица, персик... Я там пробовал в горных условиях – зима ведь суровая, хуже здешней.. Необычайный человек, сразу решила Лена, и чем больше наблюдала она Вырубина, тем сильнее укоренялась в своём мнении. Не менее её был изумлён Коротеев; в первый же день он сказал Лене: «У меня впечатление, что я по сравнению с ним старик».
Конечно, условия, в которых жил Вырубин, отразились на его здоровье. Как-то он признался: «До сих пор равнодушно не могу глядеть на папиросы. А после инфаркта пришлось бросить...» Однако держался он бодро и вскоре начал работать в сельскохозяйственном техникуме, сел за статью, иногда хмурился: «Отстал я, многое за это время понаделали...» На второй день после приезда он сказал Коротееву: «Митя, может, у тебя есть фотография матери? Ведь у меня ничего не осталось». Дмитрий Сергеевич принёс старое фото – мать держит его на руках. Вырубин не поглядел при всех, а быстро ушёл к себе и не выходил из своей комнаты до вечера.
Никогда он не рассказывал о том, что пережил. С трудом Коротеев и Лена узнали, что десять лет он провёл на далёком Севере, потом два года прожил, как он сказал, «замечательно», в Ташкенте, потом очутился в глухом горном селении. Задумавшись, он добавил: «Когда пришло извещение, что приговор отменён, читаю и букв не вижу. Семнадцать лет ждал, а в эту минуту растерялся, будто ужасный шум стоял и вдруг абсолютно тихо. Ну, а потом опомнился, начал думать о работе: куда поеду, на что ещё годен?..».
Первые дни он иногда среди разговора замолкал, погружаясь в свои мысли, переспрашивал удивлённо, когда рассказывали, казалось бы, всем известные вещи, часами один ходил по улицам, говорил: «Привыкаю...» И действительно, очень скоро он привык к новой жизни. Однажды пришёл весёлый, сказал: «Восстановили. Партийный стаж у меня с девятнадцатого. Я тогда ещё студентом был - в Тимирязевке»...
Лена с ним быстро подружилась; он расспрашивал её о школе и, слушая её рассказы, волновался, как будто узнавал нечто необычайно интересное, говорил: «Ах, молодец!» или: «Вот этого уж никак нельзя допустить...» Своими учениками он был доволен, рассказывал Лене: «Есть, конечно, и вздорные. Я вчера Головину сказал: «Брюки у вас узкие, по последней моде, но вы уж постарайтесь, чтобы идеи были пошире, одной внешностью не возьмете». Есть и карьеристы. Николаевский мне признался, что «месить ногами грязь» он не собирается, обличает вейсманистов, дядюшка у него в министерстве, - словом, решил стать научным работником, и это при абсолютной пустоте в голове. Но сколько таких, Елена Борисовна? Пять, может быть, шесть. Ребята замечательные, интересуются абсолютно всем и не только усваивают – думают, иногда поглубже, чем в книжке».
Лена как-то не вытерпела: «Леонид Борисович, не сердитесь... Может быть, это глупый вопрос... Но вы столько натерпелись. Как же вам удалось всё сохранить? Не только интерес к жизни – веру?..» Он улыбнулся: «Не я один, Елена Борисовна. Я встречал немало людей в таком же положении. Редко кто доходил до отчаяния... Скажите, разве можно отречься от всего, чем ты жил? По правде говоря, я даже в самое страшное для меня время надеялся – рано или поздно распутают. Конечно, хотелось дожить. Вот видите – живу второй жизнью...».
1954 г.