Роман «Мать»
Часть 2. Глава XXIX (отрывок)
…
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека – один раз в поле, за городом, после побега Рыбина, другой – в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Её знали, за нею следили – это было ясно.
«Попалась?» – спросила она себя. А в следующий миг ответила, вздрагивая: «Может быть, еще нет…» И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала: «Попалась!»
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами вспыхивали и гасли в её мозгу.
«Оставить чемодан, – уйти?»
Но более ярко мелькнула другая искра: «Сыновнее слово бросить? В такие руки…» Она прижала к себе чемодан. «А – с ним уйти?.. Бежать…»
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в неё. Они её жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя её прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с её сердцем. Она чувствовала, что её настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает её, погружая в мертвый страх; на висках у неё сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы встряхнуло её всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки, повелительно сказав себе:
«Стыдись!»
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив: «Не позорь сына-то! Никто не боится».
Глаза её встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили всё в ней. Сердце забилось спокойнее.
«Что ж теперь будет?» – думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на неё глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошёл другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошёл к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо её. Она подвинулась в глубь скамьи.
«Только бы не били…»
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
– Что глядишь?
– Ничего.
– То-то, воровка! Старая уж, а – туда же!
Ей показалось, что его слова ударили её по лицу, раз и два; злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….
– Я? Я не воровка, врёшь! – крикнула она всею грудью, и всё перед нею закружилось в вихре её возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся.
– Гляди! Глядите все! – кричала она, вставая, взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала восклицания сбегавшихся людей и видела – бежали быстро, все, отовсюду.
– Что такое?
– Вот, сыщик…
– Что это?
– Украла, говорит…
– Почтенная такая, – ай-ай-ай!
– Я не воровка! – говорила мать полным голосом, немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на неё со всех сторон.
– Вчера судили политических, там был мой сын – Власов, он сказал речь – вот она! Я везу её людям, чтобы они читали, думали о правде…
Кто-то осторожно потянул бумаги из её рук, она взмахнула ими в воздухе и бросила в толпу.
– За это тоже не похвалят! – воскликнул чей-то пугливый голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, – это снова крепко поставило её на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и чувствуя, как в ней растёт разбуженная гордость, разгорается подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
– За что судили сына моего и всех, кто с ним, – вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам её – вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта… никто не может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь всё более плотной, слитно окружая женщину кольцом живого тела.
– Бедность, голод и болезни – вот что даёт людям их работа. Все против нас – мы издыхаем всю нашу жизнь день за днём в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве – мы ничего не знаем, и в страхе – мы всего боимся! Ночь – наша жизнь, тёмная ночь!
– Так! – глухо раздалось в ответ.
– Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась отдать последние пачки, но когда рука её опустилась в чемодан, там она встретила чью-то чужую руку.
– Берите, берите! – сказала она, наклоняясь.
– Разойдись! – кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщённые жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнём слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своём лице теплое дыхание.
– Уходи, старуха!
– Сейчас возьмут!..
– Ах, дерзкая!
– Прочь! Разойдись! – всё ближе раздавались крики жандармов.
Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять её, поверить ей, и она хотела, торопилась сказать людям всё, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины её сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает, рвётся.
– Слово сына моего – чистое слово рабочего человека, неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо её с восторгом и со страхом.
Её толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Всё почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса:
– Собирай, народ, силы свои во единую силу!
…
1908-1909