Рассказ «Торговый ренессанс» (Москва в начале 1922-го года)
(отрывок)
Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она неузнаваема, настолько резко успела изменить её новая экономическая политика (нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у москвичей).
Началось это постепенно… понемногу… То тут, то там стали отваливаться деревянные щиты, и из-под них глянули на свет после долгого перерыва запылённые и тусклые магазинные витрины. В глубине запущенных помещений загорелись лампочки, и при свете их зашевелилась жизнь: стали приколачивать, прибивать, чинить, распаковывать ящики и коробки с товарами. Вымытые витрины засияли. Вспыхнули сильные круглые лампы над выставками или узкие ослепительные трубки по бокам окон.
Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные витрины и разложила на полках.
Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окроплённые живым дождём нэпо… Государственные, кооперативные, артельные, частные… За кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские, книжные, технические и, наконец, огромные универсальные.
На оголённые стены цветной волной полезли вывески, с каждым днём новые, с каждым днём всё больших размеров. Кое-где они сделаны на скорую руку, иногда просто написаны на полотне, но рядом с ними появились постоянные, по новому правописанию, с яркими аршинными буквами. И прибиты они огромными, прочными костылями.
Надолго, значит.
И старые погнувшиеся и облупленные железные листы среди них как будто подтягиваются и оживают, хилые твёрдые знаки так странно режут глаз. Дальше больше, шире… Не узнать Москвы. Москва торгует…
…<…> Кондитерские на каждом шагу. И целые дни и до закрытия они полны народу. Полки завалены белым хлебом, калачами, французскими булками. Пирожные бесчисленными рядами устилают прилавки. Всё это чудовищных цен. Но цены в Москве давно уже никого не пугают, и сказочные, астрономические цифры миллионов (этого слова уже давно нет в Москве, оно окончательно вытеснено словом «лимон») пропускают за день блестящие, неустанно щёлкающие кассы.
…<…> Выставки гастрономических магазинов поражают своей роскошью. В них горы коробок с консервами, чёрная икра, сёмга, балык, копчёная рыба, апельсины. И всегда у окон этих магазинов как зачарованные стоят прохожие и смотрят не отрываясь на деликатесы…
…<…> А на Ильинке с серого здания с колоннами исчезла надпись «Горный совет» и повисла другая, с огромными буквами: «Биржа», и в нём идут биржевые собрания и проходят через маклеров миллиардные сделки.
До поздней ночи движется, покупает, продаёт, толчётся в магазинах московский люд. Но и поздним вечером, когда стрелки на освещённых уличных часах неуклонно ползут к полночи, когда уже закрыты все магазины, всё ещё живёт неугомонная Тверская.
И режут воздух крики мальчишек:
– «Ира» рассыпная! «Ява»! «Мурсал»!
Окна бесчисленных кафе освещены, и из них глухо слышится взвизгивание скрипок.
До поздней ночи шевелится, покупает и продает, ест и пьёт за столиками народ, живущий в не виданном ещё никогда торгово-красном Китай-городе.